что лучше психбольница или тюрьма
Тюрьма или психиатрическая больница?
30 Oct 2015 в 18:41
30 Oct 2015 в 18:41 #1
Если бы вас подставили в зверском массовом убийстве, но у вас был бы выбор где отсиживаться 10 лет, что бы вы выбрали?
UPD: Поясните свой выбор, по возможности.
30 Oct 2015 в 18:45 #2
ОФк психушка, галоперидолчиком бы баловался.
30 Oct 2015 в 18:45 #3
30 Oct 2015 в 18:45 #4
Колонию. В психушке заколят чем-нибудь и тупо не доживешь.
30 Oct 2015 в 18:45 #5
По идее, в тюрьме за такое уважают. Туда наверное.
30 Oct 2015 в 18:47 #6
на нары, стал бы авторитетом, а дальше и общак держать
30 Oct 2015 в 18:48 #7
отсидел бы в норвежской тюрьме
30 Oct 2015 в 18:50 #8
Канеш в психушку, можно пообщаться с интересными личностями, расширить свой кругозор, а там и глядишь с персоналом сдружишься, увидят, что ты не совсем отбитыйй,(офк если буянить не будешь), перестанут колоть всякую заразу, мб где-нибудь достанешь почитать, глядишь за 10 лет и умнее станешь.
Ну и сбежать из психушки намного проще, так что тут выбор очевиден.
30 Oct 2015 в 18:50 #9
*в данном случае выбор есть (офк такого не будет)*
Личный опыт: Как живут в психиатрическом стационаре
Приговорённый к принудительному лечению за беспорядки на Болотной площади Михаил Косенко рассказал The Village о том, в каких условиях содержат признанных невменяемыми преступников
Михаил Косенко
Инвалид II группы, безработный.
В июне 2012 года был задержан по подозрению в участии в массовых беспорядках в ходе акции 6 мая.
В октябре 2013 года его признали виновным и приговорили к принудительному лечению в «психиатрическом стационаре закрытого типа».
В июне 2014-го суд разрешил отпустить его на амбулаторное лечение.
Михаил Косенко был одним из первых задержанных по «Болотному делу». Он мог бы быть амнистирован в конце прошлого года, если бы не состояние здоровья. Институт Сербского провёл психиатрическую экспертизу и признал Михаила невменяемым в момент совершения преступления. Поэтому обвинители запросили для него не срок в колонии, а принудительное лечение в психиатрической больнице. Дожидаться решения суда Косенко отправился из СИЗО «Медведково» в стационар при Бутырской тюрьме.
Через полтора года суд согласился с выводами Института Сербского и после апелляции в марте 2014 года отправил Косенко на бессрочное лечение в психиатрический стационар закрытого типа № 5 в Чеховском районе Московской области. Тогда никто не знал, сколько ему придётся пробыть на принудительном лечении. Многие правозащитники предполагали, что Косенко выйдет на свободу позже других осуждённых по «Болотному делу». Но уже через два с половиной месяца Михаила отпустили на амбулаторный режим. The Village встретился с Михаилом Косенко и узнал, как работает «карательная психиатрия» в современной России.
Болезнь
Когда мы начинаем разговор, Михаил будто чем-то недоволен. Он объясняет: не хочет говорить про личное и рассказывать историю своей болезни, давайте только про больницу. Но всё же рассказывает, что заболел ещё перед армией. Его всё равно призвали: в военкомате нормального психиатрического обследования не было. Во время службы болезнь обострилась, но не в результате контузии, как пишут в справках о Косенко.
Диагноз у Михаила страшный — «шизофрения». Хотя, по словам президента Независимой психиатрической ассоциации России Юрия Савенко, на Западе диагноз звучал бы по-другому — «шизотипическое расстройство личности». У Косенко вторая группа инвалидности. «С болезнью жить тяжело, но я стараюсь как-то справляться», — делится Косенко. Ему приходится ежедневно принимать лекарства.
Болезнь выделила Косенко среди других «болотников». Институт Сербского на основе двадцатипятиминутного разговора с больным, по записям в медкарте из диспансера и материалам уголовного дела признал Косенко невменяемым и склонным к диссимуляции — преуменьшению собственной болезни. Признанный невменяемым в момент совершения преступления обычно освобождается от уголовной ответственности. После проведения экспертизы Косенко перевели из обычного СИЗО в стационар при Бутырской тюрьме. Там он провёл полтора года.
«Кошкин дом»
Это место называют «Кошкин дом», «КД», «Кошка» или «Кот». Раньше здесь был корпус Бутырки для женщин, которых в этом мире называют «кошками». Потом для них построили отдельный СИЗО, но название осталось.
В «КД» пять этажей. Первый — для персонала. На втором — тяжёлые больные. На третьем — «транзитники», те, кого постоянно возят в Институт Сербского и обратно. На четвёртом — обвиняемые, которых признали невменяемыми в момент совершения преступления. Пятый этаж недавно отремонтировали. Там находится «отделение медико-социальной реабилитации», содержат в нём наркоманов. По словам Косенко, условия там лучше всего: удобные кровати и даже есть спортзал. Жителей других этажей туда не пускают.
На всех остальных этажах условия такие же, как в тюрьме. Вместо палат — камеры. Врачи появляются нерегулярно, даже обход делают не каждое утро. К просьбам пациентов относятся равнодушно — могут удовлетворить, а могут просто забыть. Лекарства то появляются, то исчезают. Михаилу, которого в основном держали на четвёртом этаже, таблетки привозила сестра Ксения. Если они заканчивались, приходилось ждать неделю-другую, когда она снова их доставит.
В камерах живут от двух до восьми человек. Распорядок дня тюремный. Подъём в шесть утра, но он необязательный. При желании можно поспать подольше. Дальше завтрак. Кормят в тюремном стационаре отвратительно. Норма еды ограничена, все держатся на передачах родственников или том, что передают сокамерникам. От тюремной еда в местном стационаре отличается только тем, что изредка дают яйца, масло и молоко.
Прогулка раз в день. Инфраструктуры для спортивных упражнений нет. Медсестёр и санитаров почти не бывает видно, причём даже те санитары, что есть, — это заключённые, оставшиеся отбывать срок в тюрьме. За порядком следят надзиратели, не прикреплённые к стационару. Они работают и в основной части СИЗО. Задачи вылечить пациентов здесь ни у кого нет. К больным относятся как к временным постояльцам, которые скоро покинут стационар. Доступа к психологу, по сути, нет. К нему надо записываться, а потом, если повезёт, он вызовет к себе. В тюрьмах психолог часто просто приходит к камере, открывает окошко и пытается разговаривать с человеком при остальных сокамерниках. Заключённые делиться своими проблемами в таких условиях отказываются.
«По ощущениям стационар больше похож на тюрьму, чем на больницу», — вспоминает Косенко. Если кому-то плохо, нужно стучать в дверь камеры, чтобы надзиратели позвали врача. Часто никто не реагирует. «При мне одного такого пациента пристегнули наручниками к кровати, чтобы не шумел», — рассказал Михаил. Говорят, что иногда пристёгивают особо буйных или совершивших попытку самоубийства и держат по несколько суток. Руководство больницы, конечно, такие факты отрицает.
При этом, по словам Михаила, большинство пациентов — адекватные, вменяемые люди. Все общаются друг с другом, шутят. У многих диагнозы не соответствуют действительности. Есть люди, которые попали туда по сфальсифицированным делам. Преступления они совершили самые разные: и кражи, и убийства, и контрабанда. В соседней с Косенко камере сидел Сергей Гордеев, в феврале расстрелявший учеников 263-й школы Москвы. Но ничем особенным там не отметился.
Тем не менее раньше в «Кошкином доме» было ещё хуже. Один надзиратель рассказывал Михаилу, что в 1990-е там всех пациентов держали голыми без постельного белья.
Стационар в Чеховском районе
Михаилу удалось покинуть «Кошкин дом» после вынесения приговора. Суд согласился с выводами Института Сербского и отправил Косенко на принудительное лечение в психиатрический стационар закрытого типа № 5 в Чеховском районе Подмосковья. Двухэтажные кирпичные строения, построенные ещё до революции, — не тюремная больница. Но основные её постояльцы — люди, признанные невменяемыми в момент совершения преступления. Даже если они после этого вышли из неадекватного состояния, их всё равно отправят на лечение. Поэтому почти все, с кем общался Михаил, — нормальные люди. В больнице есть и обычные пациенты, не преступники, но Михаил с ними не пересекался.
Всего в чеховском стационаре 30 отделений. Они отличаются режимами содержания больных: общий или специальный — для более тяжёлых. В других больницах есть ещё отделение специнтенсива. В чеховском стационаре его функцию фактически выполняет 12-е отделение. Туда попадают за различные проступки. Людей там держат взаперти в боксах по два человека. Иногда в 12-е отделение попадают не слишком заслуженно. Одного знакомого Михаила поместили туда за то, что он помогал другим пациентам писать жалобы. Врачи посчитали его «негативным лидером» и решили проучить.
Волю пациентов подавляют, чтобы они не были способны на преступление или самоубийство. Если больной выйдет из больницы и вновь совершит преступление, его лечащего врача упрекнут в непрофессионализме. «Я в специнтенсивах не был, но общался с вышедшими оттуда больными, — рассказал Косенко. — Это не какие-то деградировавшие люди, но все они предпочли бы туда не попадать».
Сам Косенко был в общем отделении. Атмосфера там гораздо лучше, чем в тюремном стационаре. Вместо камер — палаты, из которых можно выходить. Правда, в каждой по 15?20 человек, а туалет всего один на отделение. Зато нормальные кровати, более человечное отношение персонала. Надзирателей нет — вместо них санитары и медсёстры. Обращаются по имени. Охранники, к помощи которых иногда приходится прибегать, тоже не из системы ФСИН. Смущает главное: никто из пациентов этой больницы не знает, когда он сможет её покинуть.
На еду в чеховском стационаре Косенко не жаловался. По его словам, она вполне добротная и точно лучше тюремной. Кроме того, продукты можно получать от родственников.
Распорядок дня в больнице жёсткий, но даже при строгой дисциплине и надзоре люди чувствуют себя свободнее, чем в тюрьме. После завтрака обязательный обход. Врачи держатся достаточно отстранённо. Обычно пациенты им говорят, что у них всё нормально. Если есть какие-то вопросы или жалобы, врачи или их помощники всё старательно записывают.
Гулять выводят дважды в день в определённые часы под надзором санитаров. Летом прогулки продолжительные — до трёх часов. На прогулочном дворе есть стол для настольного тенниса и волейбольная площадка. Но играть на ней было некому, так что она пришла в негодность. Михаил видел, как играли в соседнем дворе, но пациентам его отделения доступ туда был запрещён. С ними можно было поговорить только через сетку, огораживающую двор.
Официально заниматься физкультурой, отжиматься в стационаре запрещено. Причина очень странная — тем самым вы можете подавить других пациентов, а также использовать свои навыки для побега. Персонал относится к отжиманиям снисходительно, но иногда пресекает. Зато в отделении есть те же игры, что и в тюрьме: нарды, домино, шашки и шахматы. Карты запрещены.
Также запрещены компьютеры и мобильные телефоны. Можно иметь плеер без диктофона, радио, электронную книгу или игрушку типа «Тетрис». Но их надо сдавать на ночь. О том, что происходит в мире, пациенты узнают из газет, которые привозят родственники, и телевизора, установленного в столовой. В палатах, в отличие от тюрьмы, телеприёмников нет. Что смотреть, выбирают сами пациенты. Обычно это новости, фильмы или спорт. В исключительных случаях позволяют посмотреть телевизор после отбоя.
Пациентам можно передавать бумажные книги. Но не все. «Я посоветовал своему приятелю книгу Джона Кехо „Подсознание может всё“, а её не разрешили, — удивляется Косенко. — Видимо, посчитали вредной».
Письма врачи тоже проверяют. Как они объяснили Михаилу, пациентам неоднократно присылали план побега. В тюрьме письма правили — вычёркивали ручкой или фломастером то, что не нравилось цензору. В письмах, которые присылали Косенко, вычёркивали электронные адреса, прозвища и пассажи против власти.
Два раза в неделю пациентам позволяли бриться. Один раз в неделю — душ. В жару можно было попросить помыться днём. В тюрьме такой роскоши не было. Зато в тюрьме можно при себе держать бритву, а в больнице её отнимают, чтобы пресечь попытку самоубийства.
Также нельзя держать при себе сигареты. В отделении Косенко их выдавали по десять штук в день. Выносят ящик с подписанными пачками — каждый берёт по одной и идёт в туалет курить. Многие из-за этого любили прогулки: там ящик стоит постоянно и курить можно сколько угодно.
Посещения разрешены каждый день. Но пускают только родственников, и разговор слушает кто-нибудь из персонала. К Михаилу однажды приехала сестра вместе с другом. Друга не пустили. Зато один раз в стационаре устроили концерт. Приехавшие артисты читали стихи, посвящённые Первой мировой войне, и пели песни из кинофильмов. На мероприятие позвали пациентов всех отделений, но захотели посетить его далеко не все. По информации Косенко, такие мероприятия проходят в стационаре раз в несколько месяцев.
Если человек совершает какой-то серьёзный проступок, его переводят в другое отделение. Если не слушает персонал, хранит чай или сигареты, проявляет агрессию, дерётся, даже в шутку, — переводят в надзорную палату. Это комната с несколькими кроватями, без тумбочек. Выходить из неё нельзя. Одежда её обитателей отличается от формы остальных больных, чтобы сразу было видно, кто есть кто. Из комнаты выводят только на прогулку и в туалет. Иногда выпускают в столовую, но чаще еду приносят прямо в надзорную палату. Находиться в ней неприятно.
Через надзорную палату проходят все пациенты. Сразу после приезда их помещают именно туда. Могут на следующий день перевести в обычную, а могут задержать надолго. Михаилу пришлось провести там несколько недель, так как мест в других палатах не было.
Для пациентов есть три режима наблюдения. На одном записи про больного делают каждый день. На другом — раз в неделю, на третьем — раз в месяц. Записи порой бывают очень странные: «Смотрел в окно и думал о побеге» или «Зверски ел пряник».
Раньше пациенты работали в лечебно-трудовых мастерских. Но несколько лет назад их закрыли. Теперь вместо них — обязательные дежурства по уборке палат, коридора и столовой. Михаил не знает, разрешено ли это. В столовой — точно запрещено санитарно-эпидемиологическими нормами. Однако в больнице на нарушения закрывают глаза. Врачи говорят, что это трудотерапия. Кроме того, многие пациенты устраиваются убирать другие помещения и в пищеблок. Уборщиков в штате больницы нет — всё делается силами самих пациентов. Их никто не заставляет, но тех, кто работает, быстрее выписывают. На комиссии по выписке одного пациента спросили: «Вы чем в больнице занимаетесь?» Тот ответил: «Играю». — «Ну продолжайте играть».
Лечат в чеховском стационаре так же, как и везде: уколы, таблетки. Правда, от одного из этих лекарств у Михаила дрожали руки. От тремора он избавился уже после перехода на амбулаторный режим. Из процедур делают только энцефалограмму — проверяют, нет ли нарушений в работе мозга. Эту процедуру называют «шапка», потому что к голове прикрепляют несколько диодов.
Выписка
В среднем в чеховской больнице пациенты проводят от двух с половиной до четырёх с половиной лет. Но есть люди, которых там держат практически пожизненно. Никто не обязан тебя выписывать. Если человек по-прежнему представляет угрозу для себя или окружающих, его оставят в стационаре. В этом — коренное отличие больницы от лагеря. Заключённый может уклоняться от работы, не слушаться — ему срок за это не добавят. В крайнем случае не отпустят по условно-досрочному.
Но Михаил был «особенным больным», о чём ему сразу сказал один из врачей. Все вокруг знали, что Косенко проходит по громкому политическому делу. По его словам, на бытовых условиях и отношении других пациентов это почти не сказывалось. Тем более врачи всё равно считали его больным.
Ярче всего своеобразное положение Косенко проявилось на его первой комиссии по выписке. Она проходит раз в полгода для каждого пациента, а входят в неё лечащий врач и другие врачи больницы. В первый раз обычно никого не выписывают, Михаилу рассказывали только про один такой случай. Поэтому врач даже не интересовалась состоянием здоровья Косенко. Вместо этого она обсудила с ним политику, пытаясь защитить российскую власть.
После такой комиссии Михаил, конечно, не ждал освобождения. Но неожиданно его вызвали на расширенную комиссию. Обычно о ней просит больной, если считает, что регулярная комиссия прошла с нарушениями. Михаил ничего такого не просил. На расширенной комиссии речь о политике уже не шла. Члены комиссии обещали выпустить Михаила через несколько месяцев. И действительно, вскоре суд постановил перевести Косенко на амбулаторный режим.
Сам Михаил уверен, что его отпустили благодаря резонансу вокруг политического дела. Он убеждён, что решение о его освобождении принимали не в больнице.
Что делает сейчас
Сейчас Михаил на амбулаторном режиме. Раз в месяц ему нужно посещать психиатрический диспансер в Южном округе Москвы, показываться врачу и получать рецепт на лекарства. Если он совершит правонарушение или пропустит дату посещения, может снова попасть в больницу. С ним в стационаре находился пациент, который однажды не пришёл к врачу по болезни, за что снова загремел в больницу.
«Я не чувствую себя сломленным, но жить тяжело, — рассказывает Косенко. — Многие врачи считают, что шизофрения сильнее других болезней влияет на качество жизни. Ни на что не хватает энергии. Тяжело контактировать с вещами и предметами». Лечения от шизофрении до сих пор не придумано. Лекарства помогают только окончательно не сойти с ума. «В нашей стране больные шизофренией находятся в тени», — сетует Косенко. Хотя, по данным врачей, этой болезни подвержены около 1 % россиян. По оценкам Всемирной организации здравоохранения, к 2020 году шизофрения станет пятой по распространённости болезнью в мире.
«Хуже, чем в тюрьме»: политзек Алексей Морошкин рассказывает о принудительной психиатрии
14 июня из психиатрической больницы в Челябинске вышел Алексей Морошкин. Там он провел более полутора лет после того, как его обвинили в призывах к сепаратизму за публикации во «ВКонтакте» о необходимости создания Уральской Народной Республики. Ему поставили диагноз «параноидальная шизофрения». На него также было заведено дело о вандализме в связи с тем, что бюст Ленина в Челябинске раскрасили в цвета украинского флага. По словам матери Морошкина, доказательств его причастности в деле нет, тем не менее следственные действия продолжаются. ОВД-Инфо поговорил с Алексеем Морошкиным о том, что происходило с ним в психиатрической больнице.
Какие условия были у вас в больнице?
— Сначала меня стали закармливать таблетками. У меня уже язык стал загибаться к нёбу. Ходить не мог.
Такое ощущение, знаете: стоишь — и не стоится, ляжешь — и не лежится. Что-то хочется делать постоянно, не знаешь что, неусидчивость такая, «неусидка» называется. Такое состояние, что жить невозможно.
Потом перестали давать много таблеток, все нормализовалось. Это продолжалось около месяца.
Вы знаете, что это были за лекарства?
— Нет, они не говорят, какие препараты дают. Рот проверяют, велят язык поднять — пьешь или не пьешь. Самое страшное — это уколы, которые в течение месяца рассасываются в организме. Таблетки еще можно спрятать, а от укола не спрячешься, его сделают, и тебя месяц трясет от одного укола. Потом мне их перестали делать. Они явно стали побаиваться, когда пошла огласка. Поэтому уже не закармливали меня лекарствами, создали мне более или менее сносные условия содержания, никто меня не трогал. Если бы огласки не было, все могло бы быть гораздо хуже.
Говорили ли они с вами про ваше дело, разговаривали ли на политические темы?
Но они сделали заявление в связи с тем, что вы считали себя политзаключенным.
— Да, такое было. Но это стандартная схема: человек должен признать, что он больной. Если ты этого не делаешь, для них это значит, что у тебя нет критического отношения и ты еще не выздоровел. Это общее отношение к пациентам. Если не признаешь, что ты больной, то просто оттуда не выйдешь.
Когда становилась известна дата очередного заседания суда, где вам могли продлить срок пребывания в больнице, отражалось ли это на поведении персонала?
— Да нет. Мне сразу сказали, что первые два раза мне будут продлевать срок, что у них такая практика.
Это заведующая отделением говорила.
В этих больницах, в психушках, людей не лечат, их просто изолируют. По сути, это такие же тюрьмы.
Я очень много видел людей, которых туда помещали незаконно, наслышался историй, как родственники их сдают, и полиция может туда засылать неугодных. Есть, конечно, больные люди. Атмосфера в больнице, конечно, тем плоха, что в тюрьме ты находишься все-таки среди здоровых людей, а в больнице ты находишься, в основном, среди тяжело больных, и более или менее здорового человека это угнетает. Бывает даже не с кем пообщаться.
Сколько человек было у вас в палате?
— Я всегда лежал в палатах, где было мало людей. Они называются палатами для выздоравливающих. Человек десять-двенадцать там было всего лишь. Большие палаты — это человек двадцать, двадцать пять.
И какой контингент там, в основном?
— Я был на общем режиме, это обыкновенная больница, лежишь с обыкновенными больными. Есть еще спецрежим, там только уголовники лежат, только по статьям. На общем режиме была частая ротация больных — заедут, два месяца полежат, уедут. И человек десять принудчиков (находящихся на принудительном лечении по уголовной статье — ОВД-Инфо ), мы лежим там долго, годами.
Какие еще могут быть причины для принудительного лечения?
— Политический я там был один. А так — убийства, воровство.
Но при этом их не на спецрежим помещают?
— Там такая система: сначала их помещают на спецрежим или даже на спец с интенсивом, а потом переводят, понижают. После спеца с интенсивом просто спец, там два года отлежал, потом дают общий, еще два годика отлежит, и только тогда на свободу. Это тоже, мне кажется, несправедливо.
Почему простые больные люди вообще должны пересекаться с преступниками, которые лежат по статьям? Ладно, я политический, но представьте себе: психически больной убийца лежит вместе с нами, выздоравливает, так сказать.
Я считаю, что если ему дали спецрежим, то он уже должен со спецрежима и выписываться. Но вообще персонал больницы относится к принудчикам не как к больным, а как к зекам. Там все понимают, что мы просто отбываем свои сроки, мы не выздоравливаем, мы можем быть абсолютно здоровыми. Смотрят только на статью. Сколько тебе определено отсидеть, столько ты и будешь сидеть. В данном случае — лежать. Об этом все говорят, все это знают, и все с этим согласны.
Я так понимаю, что меня освободили только потому, что пришел новый ответственный за принудительное лечение, не знаю, как его должность называется. Сначала работала женщина, которая еще с советских времен занимала эту должность. А сейчас пришел новый человек более прогрессивных взглядов и меня отпустил пораньше.
А остальных?
— Тоже начал пораньше выписывать. Ну, он такой, более прогрессивных взглядов. «Эхо Москвы» слушает. Я удивился даже. Он услышал обо мне по «Эху Москвы» и передал это заведующей. Наверно, это какое-то впечатление на него произвело.
Но прогрессивные взгляды означают, что он склонен более по-человечески относиться к тем, кто на принудительном лечении? Это на практике как-то отражалось?
— Я с ним встречался, когда он проводил комиссию для выписки, это происходит раз в полгода. Так он непосредственно не наблюдает больных, не ведет посещения. Видимо, он не считает, что мое преступление приравнивается к терроризму. В целом, я считаю, что меня так рано выписали, потому что было давление со стороны СМИ, правозащитников, и пришел человек более прогрессивных взглядов.
Как было со свиданиями, часто ли их давали?
— На общем режиме свидания два раза в неделю, по средам и воскресеньям. Это один из плюсов больницы по сравнению с тюрьмой.
Омбудсмен областной не приходил к вам?
— Нет. Приходили правозащитники, Щуры (Татьяна и Николай Щур, члены ОНК Челябинской области предыдущего созыва — ОВД-Инфо ). Больше никто.
Вы сказали, что в СИЗО было лучше, но ведь в какой-то момент вас там поместили в медсанчасть, где были тяжелые условия.
Ничего не моется, грязно, из обоих кранов идет то одна горячая вода, то одна холодная. Вместо туалета вокзальная параша, из которой постоянно воняет. За окном псарня, собачий лай постоянно. И отношение другое, ни в баню нормально не сходить, ни на прогулку.
В общем, если бы я написал жалобу в Европейский суд, я бы однозначно выиграл. По сравнению с тем, какие туда подают жалобы на плохие условия содержания, я сидел в самых адовых условиях. «Дурхата» — это самый низ, худшее, что можно себе представить в СИЗО. И опять же контингент, люди, с которыми сидишь в «дурхате», это полный кошмар. Убийцы, те, кто проходит по статьям «изнасилование», «развратные действия в отношении малолетних», неоднократно судимые. Я там один был политический. Обычно же в СИЗО ранее судимые не контактируют с ранее не судимыми, их вместе не сажают. А в медсанчасти все вместе сидят — и те, у кого по пять, по шесть ходок, и я, который в первый раз.
Решение признать вас невменяемым было неожиданным, или какие-то намеки звучали до этого?
— Неожиданным было. Наверно, основную роль сыграло, что один раз я месяц был в психиатрическом стационаре, в открытом отделении, в 2003 году из-за депрессии.
Второе дело сейчас затихло, никто не появляется?
А к вам в больницу в связи с этим делом приходили?
Как вы думаете, что будет с этим делом?
— Не знаю. У них уже год и восемь месяцев идет расследование. Прокуратура так и не утверждает обвинительный акт. Они его давно закрыли бы, это было бы самое простое, но, видимо, оно для них слишком значимо, слишком принципиально. Насколько я понимаю, на них в свое время Москва давила, когда это произошло. Если бы просто краской покрасили — это одно, а то в цвета украинского флага.
Думаете ли вы о том, что делать дальше, чем заниматься?
— Пока еще ни о чем не думаю, со вторым делом хочу разобраться и тогда уже буду что-то решать. Сейчас я не могу никуда устроиться на работу.
Всюду, где нужна справка от психиатра, для меня дорога закрыта. Я должен в течение нескольких лет каждый месяц отмечаться у психиатра, получать в обязательном порядке лекарства, таблетки, уколы. Если я снова по каким-либо причинам, хоть планово, попадаю в психушку, я там буду обязан лежать как минимум сто дней, раньше меня не выпустят.
Это называется АДН (активное диспансерное наблюдение — ОВД-Инфо ).
Вас арестовали после того, как вы уехали из России, а потом вернулись. Почему так произошло?
— Я хотел убежать. Особо выбирать было не из чего. Понадеялся на людей, что они мне помогут, они пообещали помощь, а потом меня бросили, подставили, и я не смог никак закрепиться в Украине, поэтому пришлось возвращаться обратно.