я лучше в баре буду подавать ананасовую воду
Владимир Маяковский — Вам: Стих
Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?
Если он приведенный на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре … буду
подавать ананасную воду!
Анализ стихотворения «Вам» Маяковского
Один из самых политизированных поэтов «Серебряного века», пламенный революционер, В. В. Маяковский с самого начала выделялся из кружка поэтов-футуристов своей четкой гражданской позицией.
В 1915 г, в разгар Первой Мировой Войны, он написал стихотворение, которое он назвал «Вам!», в котором обличил праздный мещанский быт, богатство и изобилие столиц, в то время как на фронтах разворачивается настоящая мировая трагедия.
Автор не называет своих оппонентов по имени, он обращается к ним во множественном числе, тем самым, демонстрируя, что у этих людей нет своей личности, своей индивидуальности. Для него они – всего-навсего безликая толпа. С самого начала, в первом же четверостишье Маяковский противопоставляет бесстыдно праздный образ жизни такому же бесстыдному интересу к новостям с фронта. Он указывает на то, что пока эти обезличенные люди живут в свое удовольствие, где-то на западе погибает очередной поручик. Маяковский сожалеет, что этот поручик не видит всего столичного разврата, он сожалеет о безразличии, с которым все эти люди относятся к происходящему в стране и мире. Он удивляется, как можно читать о списках награжденных Георгиевским крестом, живя в роскошных условиях. Ведь, очевидно, что Георгиевским крестом награждают за боевые заслуги, жертвуют жизнью. В последнем четверостишье автор задается вопросом, стоит ли пресмыкаться перед подобными людьми? Свое отношение к ним он тут же демонстрирует тем, что лучше он будет прислуживать, скажем так, женщинам легкого поведения, тем самым показывая всю низость и никчемность подобного мещанского образа жизни.
Маяковский сетует на ограниченность мышления своих оппонентов. Их не волнует ничего, кроме своего тесного уютного теплого мирка, а все, что происходит за его пределами – не их дело. Даже, когда у них появляется интерес к происходящему вокруг, Маяковский видит в нем лишь все ту же праздность.
Автор старается пристыдить праздное общество, взывает к совести, призывает умерить аппетиты. Не забывает Маяковский заклеймить и певцов такой жизни, в частности, поэта И. Северянина, с которым он состоял в одном кружке футуристов, но поссорился из-за отношения к Первой Мировой Войне.
Стихотворение отличается от других произведений Маяковского тем, что написано обычными четверостишьями, а не привычной «лесенкой». Оно не высмеивает это общество, оно его обличает при помощи грубых эпитетов и нецензурных выражений. При помощи ярких экспрессивных выражений автор противопоставляет уютный ограниченный мир столичного мещанства суровому и мрачному быту всей остальной страны.
Я лучше в баре буду подавать ананасовую воду
Я в Париже живу как денди.
Женщин имею до ста.
Мой х*й, как сюжет в легенде,
Переходит из уст в уста.
Мы,
онанисты,
ребята
плечисты!
Нас
не заманишь
титькой мясистой!
Не
совратишь нас
п*здовою
плевой!
Кончил
правой,
работай левой.
«Эй, онанисты, кричите «Ура!»
«Лежу на чужой жене…»
Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!
Если б он, приведенный на убой,
10 вдруг увидел, израненный
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду!
Роман, Апо́криф — литературное произведение, созданное на основе другого. В отличие от сиквела, представляет собой новый взгляд на мир, описанный в оригинальном произведении.
Также, возможно другое значение: литературное произведение, по легенде приписываемое другому автору.
Кто из великих (и не только великих) русских поэтов не использовал мата в своих стихах? И что же теперь, книги Пушкина, Лермонтова, Н. Некрасова, С. Есенина продавать в запечатанных пакетах, как предложил Станислав Говорухин во время обсуждения закона о запрете мата в СМИ.
Интереснее и поучительнее исследовать, как относились к нецензурной лексике сами поэты.
Существует легенда, что Маяковский нередко употреблял в своих текстах матерные выражения. Однако это не так. Близкий друг поэта выдающийся лингвист Р.О. Якобсон свидетельствовал, что Маяковский «гордился тем, что ни разу не написал скабрезного стихотворения, кроме таких двустиший…». И он привел три матерных экспромта поэта. В опубликованных текстах Маяковского встречаются еще несколько случаев употребления нецензурных выражений. Прежде всего речь идет о стихотворении «Вам!» и о поэме «Во весь голос». Все остальные матерные стихи, приписываемые Маяковскому и гуляющие в соцсетях, а также опубликованные в сомнительных сборниках типа «Мат в русской поэзии», — это апокрифы.
Например, нецензурное слово «б…дь», которое встречается в текстах Маяковского всего три раза, впервые появилось в его скандальном стихотворении «Вам!», напечатанном в 1915 году в сборнике «Взял. Барабан футуристов».
Мне удалось обнаружить первопечатный текст этого знаменитого стихотворения с многочисленными поправками и новой строфой, сделанными рукой автора. Рукописей ранних стихотворений Маяковского сохранилось крайне мало, поэтому находка неизвестной редакции известного стихотворения «Вам!» представляется значительным событием.
Стихотворение «Вам!», которое носит программный характер, Маяковский впервые прочитал 11 февраля 1915 года на «Вечере пяти» в петербургском артистическом подвале «Бродячая собака». Впоследствии он писал в автобиографии «Я сам»: «Бродячую » закрыли тоже чуть не за «Вам, проживающим».
Лист из сборника «Взял» с правкой на тексте Маяковского я обнаружил сравнительно недавно… у себя дома среди бумаг Алексея Крученых, которые в середине 60-х годов приобрел в Тбилиси у вдовы искусствоведа-медиевиста Д.П. Гордеева. В 1920 году Крученых перед своим отъездом из Тбилиси в Баку оставил у Гордеевых часть своего архива. Среди бумаг оказался и лист из сборника «Взял» с текстом Маяковского. Первоначально я решил, что эти полустертые поправки на листе были сделаны рукой Крученых, и отложил прочтение этих маргиналий до будущих времен.
В 2011 году, в связи с работой над докладом для «Крученыховской» конференции, я стал изучать пометы на этом листе. Проанализировав почерк, которым сделаны поправки, сравнив его с аутентичными автографами Маяковского и сопоставив с биографическими фактами, я пришел к выводу, что часть поправок, сделанная чернилами, принадлежит автору стихотворения — Маяковскому, а другая часть, вокруг печатного текста — Крученых. Об этом я подробно написал в работе, которая будет опубликована в юбилейном сборнике Маяковского.
Несомненный интерес представляет новая строфа, вписанная Маяковским мелким почерком между третьей и четвертой строфами. Для этой строфы характерны резкие антипатриотические и антимещанские выпады. Вероятно, впоследствии при публикации этого текста в сборнике «Взял» поэт по цензурным соображениям отказался от этих инвектив и отбросил новую строфу:
Он проклял бы мать и Россию
И вас вкупе,
Свинооких, задницей сильных
И, как тумба пустая, глупых.
янв. 12, 2011
Вам ли, любящим баб да блюда,
Жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
Подавать ананасную воду!
Владимир Маяковский
Когда-то давно Пелевин начался для меня именно с рассказов. Они произвели на меня просто ошеломительное впечатление. Потом я читал его романы, получал огромное удовольствие, но все таки оно было немного отличного от тех восторгов в которые меня приводила малая проза Виктора Олеговича. Новые рассказы (я имею в виду более поздние по дате написания) того эффекта не производили. Сборник «Прощальные песни политических пигмеев Пиндостана» и вовсе оставил «проходное» впечатление. И вот очередная книга, вполне целостная, концептуальная… я даже не могу воспринять ее, как просто сборник – это скорее роман, сотканный из новелл. И именно он воскресил во мне то чувства, которые я испытывал, когда только знакомился с ранним творчеством Виктора Пелевина. И это было здорово.
Пять рассказов, пять удивительных историй об одном и том же, но на разных языках. Сотканные из цитат, аллюзий, намеков, отсылок, обильно сдобренные насмешкой и припудренные социальщиной, с фирменным пелевинском юмором. Такие знакомые темы и под таким милым углом.
Виктор Пелевин еще в ранних своих романах вполне конкретно и четко высказал все, что мог и хотел высказать. Не думаю, что его мировоззрение поменяется. Казалось бы он обречен на самоповторы, но… его стиль и жанр позволяют ему повторять одно и то же так, что каждый раз оно воспринимается иначе. А социально-политическая обстановка в России неизменно будет подбрасывать ему новый материал.
В этот раз доминирующей стала тема Бога и божественной сущности, которая красной нитью проходит через все рассказы сборника (если не через все творчество Виктора Пелевина). Каждая новелла – это новая интерпретация извечной попытки познания человеком непознаваемого.
Книга состоит из двух частей. «Боги и механизмы» и «Механизмы и Боги». И в ней действительно повествуется и о богах и о сложных механизмах, которых человек принимает за Бога (или с помощью которых неумело и низко пытается Бога творить). Другое дело, что четко разделить где боги, а где механизмы не выходит. Божественный посыл разлит по тексту в равных соотношениях с механической стружкой и истину каждому приходится искать самому. Пелевин только выражает многообразие возможностей…
Пять рассказов, пять историй.. Они родили ассоциации с другими книгами Виктора Олеговича, особенно с Generation «П» и «Омон Ра» (с первой благодаря маркетинговому таланту героя рассказа «Зенитные кодексы Аль-Эфсби», со второй, видимо из за специфической службы во имя Родины героя рассказа «Burning Bush»). Местами даже показалось, что Пелевин сам себя слегка спародировал. Те же гебисты, буддисты, маркетологи, юноши, вещества… Такая знакомая рефлексия о потерянном симулякре СССР куда никто не хочет вернуться. То же обилие восточно индуистско-буддистских терминов. И, конечно же, много фирменного юмора, необычного и немного горького. Его у Пелевина во всех произведениях достаточно, но умолчать о нем просто неприлично. Досталось всем – русским, американцам, европейцам, буддистам, гомосексуалистам, либералам, коммунистам, согласным, несогласным… даже «Ладе Калине». Президент вот как-то обмолвился, что читал Т, так вот, видимо, Пелевин это интервью хорошо запомнил.
цитаты Маяковского
Мне,
чудотворцу всего, что празднично, самому на праздник выйти не с кем. Возьму сейчас и грохнусь навзничь и голову вымозжу каменным Невским!
В этой жизни помереть не трудно,
Сделать жизнь значительно трудней.
Ты прочтешь это письмо обязательно и минутку подумаешь обо мне. Я так бесконечно радуюсь твоему существованию, всему твоему, даже безотносительно к себе, что не хочу верить, что я сам тебе совсем не важен.
Борису Пастернаку: «Вы любите молнию в небе, а я — в электрическом утюге».
Сегодня у меня очень «хорошее» настроение. Еще позавчера я думал, что жить сквернее нельзя. Вчера я убедился, что может быть еще хуже — значит, позавчера было не так уж плохо.
Ленин — жил. Ленин — жив. Ленин — будет жить.
Надеюсь, верую, во веки не придет ко мне позорное благоразумье!
Красивая женщина — рай для глаз, ад для души и чистилище для кармана.
Люблю ли я тебя?
Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему, любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Всё равно люблю.
Интеллигенция есть ругательное слово.
Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и в расставании сам виноват.
Какого же черта, звезда, еще праздновать, если не день рождения человека?
Не человек, а двуногое бессилие.
Тот, кто всегда ясен, тот, по-моему, просто глуп.
Я пишу потому, что я больше не в состоянии об этом думать.
Это время — трудновато для пера, но скажите вы, калеки и калекши, где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легче?
Делай что хочешь.
Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только —
слышишь! —
убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!
Что кипятитесь? Обещали и делим поровну: одному — бублик, другому — дырку от бублика. Это и есть демократическая республика.
— Не спорьте с Лилей. Лиля всегда права.
— Даже если она скажет, что шкаф стоит на потолке?
— Конечно.
— Но ведь шкаф стоит на полу!
— Это с вашей точки зрения. А что бы сказал ваш сосед снизу?
Надо жизнь сначала переделать, переделав — можно воспевать.
— Маяковский! Ваши стихи не греют, не волнуют, не заражают!
— Мои стихи не печка, не море и не чума!
Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ Маузер.
— Вот вы писали, что «среди грузинов я грузин, среди русских я русский», а среди дураков вы кто?
— А среди дураков я впервые!
Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем.
Увидев безобразие, не проходите мимо.
Как говорят инцидент испорчен, любовная лодка разбилась о быт с тобой мы в расчете и не к чему перечень взаимных болей бед и обид.
И когда мое количество лет выпляшет до конца — миллионом кровинок устелется след к дому моего отца.
Лучше умереть от водки, чем от скуки!
В моде
в каждой
так положено,
что нельзя без пуговицы,
а без головы можно.
Любит? не любит? Я руки ломаю и пальцы разбрасываю разломавши так рвут загадав и пускают по маю венчики встречных ромашек.
Радость ползет улиткой, у горя — бешеный бег.
Если бы выставить в музее плачущего большевика, весь день бы в музее торчали ротозеи. Еще бы — такое не увидишь и в века! И я, как весну человечества, рожденную в трудах и в бою, пою мое отечество, республику мою!
Друг лучше или брат?.- Брат, когда он и друг, — лучше.
— Мы с товарищем читали ваши стихи и ничего не поняли.
— Надо иметь умных товарищей.
Гвоздями слов прибит к бумаге я.
Нет на свете прекраснее одежды, чем бронза мускулов и свежесть кожи.
Ведь если звезды зажигают — значит, это кому-нибудь нужно?
Юридически — куда хочешь идти можно, но фактически — сдвинуться никакой возможности.
Одна напечатанная ерунда создает еще у двух убеждение, что и они могут написать не хуже. Эти двое, написав и будучи напечатанными, возбуждают зависть уже у четырех.
Море уходит вспять.
Море уходит спать.
Театр — не отображающее зеркало, а увеличительное стекло.
Лучше уж от водки умереть, чем от скуки!
Я знаю силу слов, я знаю слов набат.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Я себя смирял, становясь на горло собственной песне.
От тебя ни одного письма, ты уже теперь не Киса, а гусь лапчатый. Как это тебя так угораздило?
Ну, а класс-то жажду заливает квасом? Класс — он тоже выпить не дурак.
Женщины, любящие мое мясо, и эта девушка, смотрящая на меня, как на брата.
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».
Что мне до Фауста, феерией ракет скользящего с Мефистофелем в небесном паркете! Я знаю — гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете!
— Бессмертие — не ваш удел!
— Зайдите через тысячу лет. Там поговорим.
– Маяковский, что вы все подтягиваете штаны? Смотреть противно.
– А если они у меня свалятся?
Я спокоен, вежлив, сдержан тоже,
Характер — как из кости слоновой точен,
А этому взял бы да и дал по роже:
Не нравится он мне очень.
— Маяковский, каким местом вы думаете, что вы поэт революции?
— Местом, диаметрально противоположным тому, где зародился этот вопрос.
Не смоют любовь
ни ссоры,
ни вёрсты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих строкопёрстый,
клянусь —
люблю
неизменно и верно!
Нет людей.
Понимаете
крик тысячедневных мук?
Душа не хочет немая идти,
а сказать кому?
Что такое дождь? Это — воздух с прослойкой воды.
Но кому я, к черту, попутчик!
Ни души
не шагает
рядом.
Но мне — люди,
И те, что обидели —
Вы мне дороже и ближе.
Видели,
Как собака бьющую руку лижет?!
… это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.
Любовь поцветёт,
поцветёт —
и скукожится.
Если рассматривать меня как твоего щененка, то скажу тебе прямо — я тебе не завидую, щененок у тебя неважный: ребро наружу, шерсть, разумеется, клочьями, а около красного глаза, специально, чтоб смахивать слезу, длинное облезшее ухо. Естествоиспытатели утверждают, что щененки всегда становятся такими, если их отдавать в чужие нелюбящие руки.
Я любил.
Не стоит в старом рыться.
А сердце рвётся к выстрелу, а горло бредит бритвою…
Надо вырвать радость у грядущих дней.
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре ***ям буду
подавать ананасовую воду.
— Маяковский, вы считаете себя пролетарским поэтом, коллективистом, а всюду пишите: я, я, я…
— А как вы думаете, Николай Второй был коллективистом? А он всегда писал: «Мы, Николай Вторый…» И нельзя везде во всем говорить «мы». А если вы, допустим, начнете объясняться в любви к девушке, что же, вы так и скажете: «Мы вас любим»? Она же спросит: «А сколько вас?»
Людям страшно — у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.
Я счёт не веду неделям.
Мы,
хранимые в рамах времён,
мы любовь на дни не делим,
не меняем любимых имён.
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь.
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле, —
ему уже некуда деться.
Ешь ананасы и рябчиков жуй.
День твой последний приходит, буржуй.
Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека.
Имя любимое оберегая, тебя в проклятьях моих обхожу.
Солнце померкло б, увидев наших душ золотые россыпи.
Семей идеальных нет, все семьи лопаются, может быть только идеальная любовь. А любовь не установишь никакими «должен», никакими «нельзя» — только свободным соревнованием со всем миром.
Юридически — куда хочешь идти можно, но фактически — сдвинуться никакой возможности.
На сердце тело надето,
на тело — рубаха.
Но и этого мало!
Одна печатаемая ерунда создает ещё у двух убеждение, что и они могут написать не хуже. Эти двое, написав и будучи напечатанными, возбуждают зависть уже у четырёх.
Театр не отображающее зеркало, а — увеличительное стекло.
Все чаще думаю —
Не поставить ли лучше
Точку пули в своем конце.
Сегодня я
На всякий случай
Даю прощальный концерт.
Да здравствует — снова! — моё сумасшествие!
Пиджак сменить снаружи —
мало, товарищи!
Выворачивайтесь нутром!
Мойте окна,
запомните это,
окна — источник
жизни и света.
– Я должен напомнить товарищу Маяковскому, – горячится коротышка, – старую истину, которая была ещё известна Наполеону: от великого до смешного – один шаг…
Маяковский вдруг, смерив расстояние, отделяющее его от говоруна, соглашается: – От великого до смешного – один шаг.
Если буду совсем тряпка – вытрите мною пыль с вашей лестницы.
В небе вон луна такая молодая, что ее без спутников и отпускать рискованно.
Все женщины меня любят. Все мужчины меня уважают. Все женщины липкие и скучные. Все мужчины прохвосты. Лева, конечно, не мужчина и не женщина.
А во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея —
«сволочь»
и ещё какое-то,
кажется, «борщ».
Думаю.
Мысли, крови сгустки,
больные и запекшиеся, лезут из черепа.
Не ругайте меня мерзавцем за то, что редко пишу. Ей-богу же, я, в сущности, очень милый человек.
Надо жизнь сначала переделать,
переделав — можно воспевать.
Где, когда, какой великий выбирал
Путь, чтобы протоптанней и легше?
Я душу над пропастью натянул канатом,
жонглируя словами, закачался на ней.
И любишь стихом, а в прозе немею.
Ну вот, не могу сказать,
Не умею.
Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного.
Уже сумасшествие.
Ничего не будет.
Ночь придёт,
перекусит
и съест.
Эй! Россия, нельзя ли чего поновее?
Так что ж?!
Любовь заменяете чаем?
Любовь заменяете штопкой носков?
И чувствую —
«я»
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
— Что. Ну, вы, товарищ, возражаете, как будто воз рожаете… А вы, я вижу, ровно ничего не поняли. Собрание постановило считать вас отсутствующим.
Вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковин вещей.
Привяжи меня к кометам, как к хвостам лошадиным, и вымчи, рвя о звездные зубья.
Затхлым воздухом —
жизнь режем.
Товарищи,
отдыхайте
на воздухе свежем.
Убирайте комнату,
чтоб она блестела.
В чистой комнате —
чистое тело.
Причесываться?! Зачем же?!
На время не стоит труда,
а вечно
причёсанным быть
невозможно.
Айда, Маяковский!
Маячь на юг!
Сердце
рифмами вымучь —
вот
и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
Не болей ты, Христа ради! Если Оська не будет смотреть за тобой и развозить твои легкие (на этом месте пришлось остановиться и лезть к тебе в письмо, чтоб узнать, как пишется: я хотел «лехкия») куда следует, то я привезу к вам в квартиру хвойный лес и буду устраивать в оськином кабинете море по собственному усмотрению. Если же твой градусник будет лазить дальше, чем тридцать шесть градусов, то я ему обломаю все лапы.
Арифметика казалась неправдоподобной. Приходится рассчитывать яблоки и груши, раздаваемые мальчикам. Мне ж всегда давали, и я всегда давал без счета. На Кавказе фруктов сколько угодно.
Город зимнее снял.
Снега распустили слюнки.
Опять пришла весна,
глупа и болтлива, как юнкер.
Чтоб не было даже дрожи!
В конце концов —
всему конец.
Дрожи конец тоже.
Моих желаний разнузданной орде
не хватит золота всех Калифорний.
Вы ж такое загибать умели, что другой на свете не умел?
Слабосильные топчутся на месте и ждут, пока событие пройдет, чтоб его отразить; мощные забегают вперед, чтоб тащить понятое время.
Смотрю,
смотрю —
и всегда одинаков,
любим,
близок мне океан.
У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста.
Рубликов за сто.
Если из меня вытряхнуть прочитанное, что останется?
Москва белокаменная,
Москва камнекрасная
всегда
была мне
мила и прекрасна.
После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь.
Нельзя человека
закупорить в ящик,
жилище проветривай
лучше и чаще.
Мягко с лапы на лапу ступая,
Грузная, как автобус,
Тащит ночь к берегам Дуная
Свою лунную грусть.
Слово —
полководец
человечьей силы.
Страх орёт из сердца,
Мечется по лицу, безнадёжен и скучен.
Ненавижу
всяческую мертвечину!
Обожаю
всяческую жизнь!
Одному из своих неуклюжих бегемотов-стихов я приделал такой райский хвостик:
Я хочу быть понят моей страной,
а не буду понят —
что ж?!
По родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь.
Несмотря на всю романсовую чувствительность (публика хватается за платки), я эти красивые, подмоченные дождём пёрышки вырвал.
Я родился,
рос,
кормили соскою, —
жил,
работал,
стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские
острова.
Отечество славлю, которое есть, но трижды — которое будет.
Халтура, конечно, всегда беспринципна. Она создает безразличное отношение к теме — избегает трудную.
Бумаги
гладь
облевывая
пером,
концом губы —
поэт,
как ***ь рублевая,
живёт с словцом любым.
Из тела в тело веселье лейте.
Пусть не забудется ночь никем.
Я сегодня буду играть на флейте.
На собственном позвоночнике.
Вошёл к парикмахеру, сказал — спокойный:
«Будьте добры;, причешите мне уши».
Гладкий парикмахер сразу стал хвойный.
Ах, закройте, закройте глаза газет!
У меня из десяти стихов — пять хороших, три средних и два плохих. У Блока из десяти стихотворений — восемь плохих и два хороших, но таких хороших, мне, пожалуй, не написать.
Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы — гнуснейшего вида. Испытанный способ — украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке — галстук. Очевидно — увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так как размеры галстуков ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук.
Впечатление неотразимое.
Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
Где-то недокушанных, недоеденных щей..
Все
с уважением
относятся к коту
за то, что кот
любит чистоту.
И пускай перекладиной кисти раскистены — только вальс под нос мурлычешь с креста.
Я был на юге и читал стихотворение в газете. Целиком я его не запомнил, только лишь одну строфу:
В стране советской полуденной,
Среди степей и ковылей,
Семен Михайлович Буденный
Скакал на сером кобыле;.
Я очень уважаю Семена Михайловича и кобылу его, пусть его на ней скачет, и пусть она невредимым выносит его из боев. Я не удивляюсь, отчего кобыла приведена в мужском роде, так как это тоже после профессора Воронова операция мыслимая, но если по кобыле не по месту ударение сделать, то кобыла занесет, пожалуй, туда, откуда и Семен Михайлович не выберется.
Помни
это
каждый сын.
Знай
любой ребёнок:
вырастет
из сына
свин,
если сын —
свинёнок.
Любовь — это сердце всего.
Пароход подошел, завыл, погудел – и скован, как каторжник беглый. На палубе 700 человек людей, остальные – негры.
В Гаване все разграничено четко: у белых доллары, у черных – нет.
По-моему, стихи «Выхожу один я на дорогу…» — это агитация за то, чтобы девушки гуляли с поэтами. Одному, видите ли, скучно. Эх, дать бы такой силы стих, зовущий объединяться в кооперативы!
О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний!
Я знаю, надо и двести и триста вам —
возьмут, всё равно, не те, так эти.
Я не знаю ни ямбов, ни хореев, никогда не различал их и различать не буду. Не потому, что это трудное дело, а потому, что мне в моей поэтической работе никогда с этими штуками не приходилось иметь дело. Я много раз брался за это изучение, понимал эту механику, а потом забывал опять. Эти вещи, занимающие в поэтических учебниках 90%, в практической работе моей не встречаются и в трех.
В поэтической работе есть только несколько общих правил для начала поэтической работы. И то эти правила — чистая условность. Как в шахматах. Первые ходы почти однообразны. Но уже со следующего хода вы начинаете придумывать новую атаку.
Был я весел —
толк веселым есть ли,
если горе наше непролазно?
Нынче
обнажают зубы если,
только, чтоб хватить,
чтоб лязгнуть.
Мир
;;теплеет
;;;;;;;;с каждым туром,
хоть бельё
;;;;;сушиться вешай,
и разводит
;;;;;колоратуру
соловей осоловевший.
В советских
;;;;;;;;листиках
;;;;;;;;;майский бред,
влюблённый
;;;;;;;;;весенний транс.
Поэты,
покайтесь,
пока не поздно,
во всех отглагольных рифмах.
Мольбой не проймешь поповское пузо.
Но пока доллар всех поэм родовей. Обирая, лапя, хапая, выступает, порфирой надев Бродвей, капитал — его препохабие.
Я сам расскажу о времени и о себе.
Поэзия начинается там, где есть тенденция.
Курить —
бросим.
Яд в папиросе!