эмили дикинсон лучшее стихотворение
Эмили Дикинсон Стихи о смерти и любви
Трепещи: преторианцы
всходят на порог.
Скройся: поздно отпираться,
беспощаден рок.
Сердце полно этой жутью
испокон веков.
Палачи, бывает, шутят –
а ответ каков?
Knock with tremor; these are Caesars.
Should they be at home,
Flee as if you trod unthinking
On the foot of doom.
These seceded from your substance
Centuries ago;
Should they rend you with “How are you?”
What have you to show?
Она не по зубам
ни пилам, ни мечам.
Две сущности свяжи –
одна тотчас сбежит.
Задача непроста –
орла лишить гнезда:
он в небе сыщет дом.
А ты – в себе самом.
Ты мучаешь себя,
как не взбредет врагам.
Ведь плен – внутри тебя,
да и свобода – там.
No rack can torture me,
My soul’s at liberty,
Behind this mortal bone
There knits a bolder one
You cannot prick with saw
Nor rend with scimitar.
Two bodies therefore be;
Bind one, and one will flee.
The eagle of his nest
No easier divest
And gain the sky,
Than mayest thou,
Except thyself may be
Thine enemy;
Captivity is consciousness,
So’s liberty.
Я не таила от души,
что опыт будет трудным,
чтоб не пришлось нам пережить
агонии прилюдной.
The date, and manner of the shame;
And then the pious form
That “God has mercy” on the soul
The jury voted him.
I made my soul familiar
With her extremity,
That at the last it should not be
A novel agony.
Боль чем-то сходна с белизной:
беспамятны они.
Не помнят день рожденья свой,
да и другие дни.
Сама себе грядущее,
в империи своей
боль высветляет сущности
былых и новых дней.
Pain has an element of blank;
It cannot recollect
When it began, or if it where
A day when it was not.
It has no future but itself,
Its infinite realms contain
Its past, enlightened to perceive
New periods of pain.
Когда сияет боль
как мученика нимб,
ты рад отринуть эту плоть.
Невидимый другим,
что страждут под холмом,
вознесся горный пик –
лишь тот, кто на него взошел,
всё взвесил и постиг.
The hallowing of pain
Like hallowing of heaven,
Obtains at corporeal cost.
The summit is not given
To him who strives severe
At bottom of the hill,
But he who has achieved the top –
All is the price of all.
Торжеств прощальных благодать
вкусим мы наконец.
Никто не властен не принять
сей пурпур и венец.
Нас ждут карета, строй ливрей,
палаты, двор и трон,
и встреченных в пути церквей
приветственный трезвон.
Сколь чопорны охранники,
сколь этикет суров!
Сколь дружно при прощании
сто шляп слетят с голов!
One dignity delays for all,
One mitred afternoon.
None can avoide this purple,
None evade this crown.
Coach it insures, and footmen,
Chsmber and state and throng;
Bells, also, in the village,
As we ride grand along.
What dignified attendants,
What service when we pause!
How loyally at parting
Their hundred hats they raise!
How pomp surpassing ermine,
When simple you and I
Present our meek escutcheon,
And claim the rank to die!
Воспоминанье без корней
не вынудишь расти.
Окучь его, водой полей,
по стерженьку пусти –
обманешь, может, целый свет,
но не спасешь росток.
Ведь древо памяти как кедр:
алмазно тверд исток.
You cannot make remembrance grow
When it has lost its root.
The tightening the soil around
And setting it upright
Deceives perhaps the universe
But not retrieves the plant;
Real memory, like cedar tree,
Is shod with adamant.
Nor can you cut remembrance down
When it shall once have grown,
its iron buds will sprout anew
However overthrown.
Я не ждала мой Смертный Миг,
он сам решил прийти.
В коляске – место для двоих,
а Вечность – впереди.
Мы не спешили; новый друг
был вежлив – посему,
оставив труд свой и досуг,
я вверилась ему.
Мы миновали школьный двор
— там игр кипел азарт;
проехали полей простор
и гаснущий закат.
Привез меня он на порог:
дом рос не вверх, а вниз,
был земляным мой новый кров,
холмом торчал карниз.
Века прошли, но каждый век
— не дольше тех минут,
когда по строю конских шей
я поняла маршрут.
Because I could not stop for Death,
He kindly stopped for me;
The carriage held but just ourselves
And Immortality.
We slowly drove, he knew no haste,
And I had put away
My labor, and my leisure too,
For his civility.
We passed the school where children played
At wrestling in a ring;
We passed the fields of gazing grain,
We passed the setting sun.
We paused before a house that seemed
A swelling of the ground;
The roof was scarcely visible,
The cornice but a mound.
Since then ‘tis centuries; but each
Feels shorter than the day
I first surmised the horses’ heads
Were towards eternity.
Наш путь был завершен
там, где пересеклись,
развилки двух дорог:
Вневременье и Жизнь.
Умерив бодрый шаг,
мы оробели вдруг:
вдали – мы знали – города,
но мертвый лес – вокруг.
Отрезан путь назад,
а впереди нас ждет
Вневременья белесый флаг
и Бог у всех ворот.
Our journey had advanced;
Our feet were almost come
To that odd fork in Being’s road,
Eternity by term.
Our pace took sudden awe,
Our feet reluctant led.
Before were cities, but between,
The forest of the dead.
Прямой стезей страдания,
презрев наш грешный мир,
ступают толпы праведных,
им Бог – ориентир.
Важны и непорочны;
лишь отсвет давних мук
как след от метеора
очертит в небе круг.
Их убеждения тверды,
надежда их светла.
Так к полюсу сквозь мрак и льды
направлена игла.
Through the strait pass of suffering
The martyrs even trod,
Their feet upon temptation,
Their faces upon God.
A stately, shriven company;
Convulsion playing round,
Harmless as streaks of meteor
Upon a planet’s bound.
Their faith the everlasting troth;
Their expectation fair;
The needle to the north degree
Wades so, through polar air.
Они расстались навсегда,
но повстречались вновь
пред троном Божьего суда,
храня свою любовь
в бесплотных очертаньях тел,
в нездешнем свете глаз –
та благодать не наш удел,
и свет тот не для нас.
И вот, старения примет
блаженно лишены,
с нетленной памятью своей
они возрождены.
Их брачный праздник – с чем сравним?
Весь рай – вся духов рать,
и херувим, и серафим –
уселись пировать.
‘Twas a long parting, but the time
For interview had come;
Before the jugjement-seat of God,
The last and second time
These fleshless lovers met,
A heaven in a gaze,
A heaven of heavens, the privilege
Of one another’s eyes.
No lifetime set on them,
Apparelles as the new
Unborn, except they had beheld,
Born everlasting now.
Was bridal e’er like this?
A paradise, the host,
And cherubim and seraphim
The most familiar guest.
Туманны кручи гор,
задумчив каждый дол,
Ток облаков по глади вод
то замирал, то шел.
Ленив был солнца лик:
свой пламенный процент,
как сонный ростовщик,
оно свело на нет.
Вечерней пьесы акт
пришла пора сыграть,
чтоб мы постигли, как близка
невидимого грань.
The montains stood in haze,
The valleys stopped below,
And went or waited as they liked
The river and the sky.
At leisure was the sun,
His interests of fire
A little from remark withdrawn.
The twilight spoke the spire.
So soft upon the scene
The act of evening fell
We felt how neighborly a thing
Was the invisible.
Светла дорога при луне,
листвы торжествен сон.
Далекий путник на холме
к вершине устремлен –
как тот магический отвес,
сияющий во мгле,
что собирает звездный свет
и сеет по земле.
The road was lit with moon and star,
The trees were bright and still;
Descried I in the distant light
A traveller on a hill
To magic perpendicular
Ascending, though terrene,
Unknown his shimmering ultimate,
But he indorsed the sheen.
Не выдать уязвимости –
вот сильного секрет.
Неколебимость зиждется
на вере в свой успех
и восхищении других
твоей борьбой за жизнь.
Под циферблатом дорогим
— искусный механизм!
Not to discover weakness is
The mystery of strength;
Impregnability inheres
As much through consciousness
Of faith of others in itself,
As elemental nerve.
Behind the most consummate clock
What skillful pointers move!
О, цветы! – сумел бы кто-то
объяснить нам тот экстаз,
ту влекущую тревогу,
что они вселяют в нас,
обнаружить тот источник,
что попрал закон земной –
я тому весь луг цветочный
подарила бы весной.
Вид их слишком уж напыщен –
я ж бесхитростно пою.
Бабочки из Сан-Доминго
вкруг экватора снуют –
их эстетика превыше
той, что я в душе таю.
Flowers – well, if anybody
Can the extasy define,
Half a transport, half a trouble,
With which flowers humble men,
Anybody find the fountain
From which floods so contra flow
I will give him all the daisies
Which upon the hillside blow.
Too much pathos in their faces
For a simple breast like mine.
Butterflies from San Domingo
Cruising round the purple line
Have a system of aesthetics
Far superior to mine.
Бита в кровь – но неповинны
кулаки борцов
или уличных бандитов.
Где искать врагов?
Я ограблена – но в дом мой
не врывался вор.
Меж закатом и восходом
не творил разор.
Я вражды не вызывала
никогда, ни в ком.
Даже пташку не пугала,
стоя над гнездом.
Обожаемый убийца
в час последний мой
милосердное светило
держит надо мной.
Свет вечерний мил природе,
но милей в сто раз
бесконечные восходы
ненаглядных глаз.
Struck was I, nor yet by lightning.
Lightning lets away
Power to perceive his process
With vitality.
Maimed was I, yet not by venture,
Stone of stolid boy,
Nor a sportsman’s ruthless pleasure –
Who mine enemy?
Robbed was I, yet met no bandit,
All my mansion torn,
Sun withdrawn to recognition,
Furthest shining done,
Yet was not the foe of any –
Nor the smallest bird
In the nearest orchard dwelling
Be of me afraid.
Most I love the cause that slew me;
Often as I die
Its beloved recognition
Holds a sun on me,
Best at setting, as in nature’s,
Neither witnessed rise
Till the infinite aurora
In the other’s eyes.
Когда ушло уже тепло,
но не запел сверчок,
уютный звон родных часов
позвал нас на порог.
Когда сверчок уже замолк
перед порой снегов,
призывный раздается звон
неведомых часов.
‘Twas later when the summer went
Than when the cricket came,
And yet we knew that gentle clock
Meant nought but going home.
‘Twas sooner when the cricket went
Than when the winter came,
Yet that pathetic pendulum
Keeps esoteric time.
На факультете сентября
звенят сверчки, и всяк
под грай ворон глядит назад,
а вкрадчивый сквозняк
плетет намеков непростых
невидимую нить,
и сердцу хочется, остыв,
философом прослыть.
September’s baccalaureate
A combination is
Of crickets, crows, and retrospects,
And a dissembling breeze
That hints, without assuming,
An innuendo sere
That makes the heart put up its fun
And turn philosopher.
Как счастлив мелкий кремешок,
что нежится в пыли дорог.
Он не стремится к высоте
и чужд любой земной нужде.
Неброский дан ему покров
при сотворении миров.
Как солнце, сам себе закон,
и сам с собою дружит он,
верша без видимых затей
императив судьбы своей.
How happy is the little stone
That rambles in the road alone,
And doesn’t care about careers,
And exigencies never fears;
Whose coat of elemental brown
A passing universe put on;
And independent as the sun,
Associates and glows alone,
Fulfilling absolute decree
In casual simplicity.
Паук – искусник ловкий –
отвержен и забыт,
хотя его сноровку
охотно подтвердит
The spider as an artist
has never been employed
though his surpassing merit
is freely certified
by every broom and bridget
throughout a Christian land.
Neglected son of genius,
I take thee by the hand.
* * *
Встретились мы – случайно.
Оплошность? Дар Провиденья?
Лишь раз в столетье бывают
столь дивные исключенья
из страшных законов Рока,
скорого на расплаты,
но так же скупого на счастье,
как древний Мидас – на злато.
Meeting by accident,
We hovered by design.
As often as a century
An error so divine
Is ratified by destiny,
but destiny is old
And economical of bliss
As Midas is of gold.
Мой – по праву первого слова!
Мой – вот царская вам печать!
Мой – и кровавой тюрьмы засовы
не заставят меня молчать!
Мой – вблизи и в дали запрета,
мой – не могиле дано отнять –
я преступаю бредовое вето –
мой – пока время не хлынет вспять!
Mine by the right of white election!
Mine by the royal seal!
Mine by the sign in the scarlet prison
bars cannot conceal!
Mine, here in vision and in veto!
Mine, by the grace’ repeal
titled, confirmed, – delirious charter!
Mine, while the ages steal!
Как легкий шарик от земли
желает одного –
освободиться и взлететь
туда, где ждут его –
так рвется возмущенный дух
покинуть плоти клеть,
как птица, что обречена
в неволе жить и петь.
As from the earth the light balloon
Asks nothing but release –
Ascension that for which it was,
Its soaring residence –
The spirit turns upon the dust
that fastened it so long
With indignation, as a bird
Defrauded of its song.
О жуткий холод трезвых дат1
Была б любовь точней,
восторг и боль успели б встать
на страже у дверей.
–-
It came at last, but prompter death
had occupied the house,
his pallid furniture arranged
and his metallic peace.
Oh, faithful frost that kept the date!
Had love as punctual been,
delight had aggrandized the gate
and blocked the coming in.
Мы ждали с ужасом – и вот –
стряслось, но страха нет:
для тех, кто слишком долго ждет,
беда являет – свет.
Теперь дозволено кричать,
дозволено – рыдать.
Труднее ничего не знать,
чем слишком точно знать.
While we were fearing it, it came –
but came with less of fear
because the fearing it so long
had made it almost fair.
There is a fitting, a dismay –
a fitting, a dispair –
‘tis harder knowing it is due
than knowing it is here.
The trying on the utmost
the morning it is new
is terribler than wearing it
a whole existence through.
And then, that we have followed them,
we more than half suspect,
so intimate have we become’
with theit dear retrospect.
Эмили Дикинсон. Любимые стихи и их переводы ( 14 )
Из сотен прочитанных замечательных стихов Эмили Дикинсон я выбрала здесь самые любимые, сопроводив их прекрасным, на мой взгляд, переводом на русский язык. Авторов нескольких переводных стихов найти не смогла.
При жизни опубликовала менее десяти стихотворений (большинство источников называют цифры от семи до десяти) из тысячи восьмисот, написанных ею. Даже то, что было опубликовано, подверглось серьёзной редакторской переработке, чтобы привести стихотворения в соответствие с поэтическими нормами того времени. Стихи Дикинсон не имеют аналогов в современной ей поэзии. Их строки коротки, названия, как правило, отсутствуют, и часто встречаются необычная пунктуация и использование заглавных букв. Многие её стихи содержат мотив смерти и бессмертия, эти же сюжеты пронизывают её письма к друзьям.
Хотя большинство её знакомых знали о том, что Дикинсон пишет стихи, масштаб её творчества стал известен только после её смерти
Паук – сам из себя – прядет
Серебряный уток –
Разматывая, как танцор,
Мерцающий моток –
Его призванье – украшать
Убогость наших стен –
Как бы из пустоты – творя
Свой дивный гобелен –
Из мысли – целый мир соткать –
И радугу – из мглы –
Чтоб через час – комком свисать
С хозяйкиной метлы –
(пер. Григорий Кружков)
Семья Дикинсон занимала почтенное положение в Амхерсте, штат Массачусетс. Дед поэтессы был одним из основателей Амхерстского колледжа, где ее отец служил казначеем, одновременно занимаясь адвокатской практикой и политической деятельностью – однажды он даже избирался в Палату представителей Конгресса США. Выросшие дети не разлетелись из гнезда: старший брат Остин, женившись, жил в соседнем доме, младшая сестра Лавиния, как и Эмили, не вышла замуж.
Главным событием молодости Эмили Дикинсон стала, по-видимому, дружба с молодым адвокатом Бенджамином Ньютоном, проходившим практику в конторе ее отца. Он руководил чтением, учил восхищаться великой поэзией, понимать красоту и величие мира. В 1850 году он уехал из Амхерста, а три года спустя умер. Много позднее Дикинсон вспоминала: “Когда я была еще совсем девочкой, у меня был друг, учивший меня Бессмертию, – но он отважился подойти к нему слишком близко – и уже не вернулся”.
В разлуке с Ньютоном у Эмили созрела мысль посвятить свою жизнь поэзии. Но после смерти старшего друга источник ее стихов пересох. Новое дыхание пришло в конце 1850-х годов, в разгар эпистолярного романа с сорокалетним священником из Филадельфии Чарльзом Уодсвортом. Была ли это любовь, душевная привязанность или мистическая близость, ясно одно – это было чувство исключительной интенсивности. Оно породило настоящий творческий взрыв: подсчитано, что только за три года с 1862 по 1864 ею написано более семисот стихотворений.
В том же самом 1862 году случилось так, что Эмили Дикинсон завязала переписку с известным в Новой Англии литератором Томасом Хиггинсоном, ставшим на многие годы ее постоянным корреспондентом и “поэтическим наставником”, а также издателем первого ее сборника стихов – но уже после смерти поэтессы.
Я взял слова “поэтический наставник” в кавычки, потому что их отношения были своеобразны: в каждом письме Эмили просила у Хиггинсона оценки и совета, назвала себя смиренной ученицей, но ни разу не воспользовалась его советами и продолжала все делать по-своему. А он указывал на просчеты и огрехи в ее стихах – неправильные ритмы и рифмы, странную грамматику – все, что было индивидуальной, во многом новаторской манерой Дикинсон, и что сумели адекватно оценить лишь критики XX века.
Литературное наследие Эмили Дикинсон – около тысячи восьмисот стихотворений, большая часть которых была найдена в комоде после ее смерти, и три тома писем, многие из которых не менее замечательны, чем ее стихи.
(из предисловия к собственным переводам стихов Е.Д. )
Time is a Test of Trouble,
But not a Remedy-
If such it prove, it prove too
There was no Malady-
Сказали: «Время лечит».
Не лечит никогда.
Страданье, как и мышцы,
Лишь укрепят года.
Too few the mornings be,
Too scant the nigthts.
No lodging can be had
For the delights
That come to earth to stay,
But no apartment find
And ride away.
Здесь слишком кратки дни
И скудны ночи,
Чтобы могли они
Сосредоточить
Восторги, что здесь жить хотели,
Но не нашли приюта
И улетели.
The Road was lit with Moon and star—
The Trees were bright and still—
Descried I—by the distant Light
A Traveller on a Hill—
To magic Perpendiculars
Ascending, though Terrene—
Unknown his shimmering ultimate—
But he indorsed the sheen—
Звезда над полем – и луна
Осеребрила склон –
Далекий путник на холме
Сияньем окружен –
Какую он штурмует высь –
Печальный сын равнин?
Но эту даль и млечный свет –
Он оправдал – один –
(пер. Григорий Кружков)
To mend each tattered Faith
There is a needle fair
Though no appearance indicate
‘Tis threaded in the Air
And though it do not wear
As if it never Tore
‘Tis very comfortable indeed
And spacious as before
Чтоб аккуратно зачинить
Изодранную Веру –
Нужна невидимая нить –
Из воздуха – к примеру –
Стежок невидимой иглы –
Взгляните – вот как ловко –
И вновь она – целехонька –
Сияет, как обновка!
(пер. Григорий Кружков)
How much the present moment means
To those who’ve nothing more —
The Fop — the Carp — the Atheist —
Stake an entire store
Upon a Moment’s shallow Rim
While their commuted Feet
The Torrents of Eternity
Do all but inundate —
Как много значит миг для тех,
Кто только им богат!
Повеса – Щеголь – Атеист –
Лелеют – будто клад –
Один быстротекущий миг –
Пока у самых ног
Вскипает – затопляя их –
Бессмертия поток –
(пер. Григорий Кружков)
A Word dropped careless on a Page
May stimulate an eye
When folded in perpetual seam
The Wrinkled Maker lie
Одна случайная строка
Порой зацепит глаз –
Когда творца простыл и след –
Сильна зараза фраз –
И через целые века,
Быть может, ты вдохнешь –
Того отчаянья туман –
Той малярии дрожь.
(пер. Григорий Кружков)
I held a Jewel in my fingers –
And went to sleep –
The day was warm, and winds were prosy –
I said «‘Twill keep» –
Я сжала аметист в руке –
И спать легла –
“Он мой, – шептала я сквозь сон –
В нем нету зла”.
Проснулась – где мой талисман?
Исчез – во сне –
Лишь аметистовая грусть –
Осталась мне –
(пер. Григорий Кружков)
If you were coming in the Fall,
I’d brush the Summer by
With half a smile, and half a spurn,
As Housewives do, a Fly.
If I could see you in a year,
I’d wind the months in balls—
And put them each in separate Drawers,
For fear the numbers fuse—
If only Centuries, delayed,
I’d count them on my Hand,
Subtracting, til my fingers dropped
Into Van Dieman’s Land,
If certain, when this life was out—
That yours and mine, should be
I’d toss it yonder, like a Rind,
And take Eternity—
But, now, uncertain of the length
Of this, that is between,
It goads me, like the Goblin Bee—
That will not state— its sting.
Шепни, что осенью придешь –
И лето я смахну,
Как надоевшего шмеля,
Прилипшего к окну.
А если год придется ждать –
Чтобы ускорить счет –
Смотаю месяцы в клубки
И суну их в комод.
И если впереди – века,
Я буду ждать – пускай
Плывут века, как облака
В заокеанский рай –
И если встреча суждена
Не здесь – в ином миру,
Я жизнь сдеру – как шелуху –
И вечность изберу –
Но мне – увы – неведом срок –
И день в тумане скрыт –
И ожиданье – как оса
Голодная – язвит.
(пер. Григорий Кружков)
It dropped so low – in my Regard –
I heard it hit the Ground –
And go to pieces on the Stones
At bottom of my Mind –
Yet blamed the Fate that flung it – less
Than I denounced Myself,
For entertaining Plated Wares
Upon My Sliver Shelf –
Столь низко пал – в моих глазах –
Я видела – как он –
Вдруг раскололся на куски –
Издав печальный звон –
Но не судьбу бранила я –
А лишь себя одну –
Что вознесла – такой предмет –
В такую вышину –
(пер. Григорий Кружков)
Not all die early, dying young—
Maturity of Fate
Is consummated equally
In Ages, or a Night—
A Hoary Boy, I’ve known to drop
Whole statured—by the side
Of Junior of Fourscore—’twas Act
Not Period—that died.
Не всяк умерший молодым
Безвременно поник –
Бывает юноша – седым,
Ребячливым – старик.
Судьба свершается над тем,
Кто стать собой успел –
Деяний счет, а не годов
Решает – кто созрел.
(пер. Григорий Кружков)
To pile like Thunder to its close
Then crumble grand away
While Everything created hid
This — would be Poetry —
Or Love — the two coeval come —
We both and neither prove —
Experience either and consume —
For None see God and live —
Нагромоздить миры – как гром –
И разнести их в прах –
Чтоб содрогнулись все и вся –
Вот это – о стихах –
И о любви – они равны –
То и другое – Вспых –
И – Тьма – кто Бога увидал –
Тому не быть в живых –
(пер. Григорий Кружков)
The Dying need but little, Dear,
A Glass of Water’s all,
A Flower’s unobtrusive Face
To punctuate the Wall,
A Fan, perhaps, a Friend’s Regret
And Certainty that one
No color in the Rainbow
Perceive, when you are gone.
Что нам потребно в смертный час?
Для губ – воды глоток,
Для жалости и красоты –
На тумбочке цветок,
Прощальный взгляд – негромкий вздох –
И – чтоб для чьих-то глаз –
Отныне цвет небес поблек
И свет зари погас.
A word is dead
When it is said,
Some say.
I say it just
Begins to live
That day.
Мысль умирает, говорят,
Лишь произнесена.
А я скажу,
Что в этот миг
Рождается она.